Угрюмова Виктория & Угрюмов Олег - Голубая Кровь
Виктория Угрюмова, Олег Угрюмов
ГОЛУБАЯ КРОВЬ
РОМАН
ПРОЛОГ
Exoriare aliguis nostris ex ossibus ultor.
(Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель.)
Неуютное, налитое желчью небо боязливо жалось к земле, пряча грязное и
изможденное лицо между опаленными холмами.
Тусклый диск светила - синюшный, одутловатый покойник - бессильно
привалился к горизонту, и блекло-синий свет отравлял окружающее пространство,
окрашивая его в мертвенные тона. В этом жутковатом освещении все казалось
выцветшим, смазанным, как бы полустертым, - будто равнодушное божество за
ненадобностью стало убирать детали с картины мироздания.
Низкие деревья судорожно цеплялись перекрученными корнями за истощенную
серую землю. Их угольно-черные, словно обгоревшие, ветви когтями колючек
впивались в плотный, густой воздух, стараясь хотя бы в нем найти опору, - и из
этих рваных ран гноем сочился грязный дождь. Птицы же, напротив, отчаялись, как
прежде, парить в небесах и безразлично сидели в пышных некогда кронах,
переставших служить им убежищем.
Воздух был насыщен влагой и пылью, и дышать им становилось с каждым
днем все труднее.
Все живое, способное еще заботиться о собственном выживании, имеющее
силы бежать, брести или ползти, стремилось убраться прочь от этих мест в
тщетной надежде избежать неминуемой гибели.
Но бежать было некуда: мир представлял собою беспорядочное
нагромождение камней, обломков и трупов. В последние минуты бытия каждый был
сам за себя и каждый был злейшим врагом остальных - врагом тем более
безжалостным, чем более жестокой и безнадежной становилась действительность.
Мальчик, спотыкаясь, брел среди бурых камней.
Его легкие были забиты воздухом, и проталкивать эту чудовищную смесь
наружу с каждым выдохом становилось все больнее. Он хрипел и клекотал, как
рассерженный хищник. Ноги Мальчика были разбиты в кровь, на локте - ссадина, но
он уже не чувствовал боли: насмотревшись на чужую смерть, к этим мелочам он
приучился относиться с безразличием.
Мальчик мало что помнил из своего прошлого - да и помнить было нечего.
Когда-то давно, как в позавчерашнем сне, оставившем в памяти лишь
смутные, неясные ощущения, он брел на восход не в одиночку, а в компании себе
подобных. Один из них был выше остальных. Острый недобрый взгляд; белые волосы
росли не только на голове и по всему лицу, но даже на груди. Неуклюжие, плохо
гнущиеся пальцы, похожие на коричневые корни; кожа в глубоких трещинках,
забитых пылью. Его звали Стариком, и Мальчик не был уверен, имя это или
название - как камень, дерево, птица, вода.
Вода...
При мысли о воде горло предательски задергалось, делая мелкие
глотательные движения. Воду он не находил уже давно, хотя и не так давно, как
лег, уткнувшись в плоские бурые камни, Старик и смешно и нелепо задергал задом
и ногами. Мальчик тогда издал несколько грудных ухающих звуков, и это был почти
смех, а Мать сильно ударила его по щеке.
Вообще, Мать была слабой, но рука - худая, в засохшей грязи и с
желтыми, корявыми мозолями, похожими на витые раковинки, - угодила прямо в нос;
и это было больно настолько, что слезы хлынули из глаз Мальчика,
ручейками прочерчивая крохотные русла по замурзанным щекам. Когда он
проморгался, то увидел, что плачут все - Мать, Брат, Девочка. А Старик лежит
уже не на животе, а на спине, и его заострившийся нос нахально упирается в
небо, которое выглядит так, словно подавилось этим проклятым солнцем. И тогда
Мальчик тоненько заскулил...
При жизни Старика почти все было и
